Из воспоминаний Т.А. Мавриной о военной Москве 1941 года.
Из воспоминаний Т.А. Мавриной
о военной Москве 1941 года
о военной Москве 1941 года
«1941 год! Война изменила жизнь. Темой стала улица. На последнем холсте написала голубые воротники матросов с девицами на танцплощадке в ЦДКА. Писать маслом дальше уже не смогла: некогда, не на чем и нечем, перешла на карандашные рисунки в блокноте. Придумала цель − рисовать церкви. Влюбилась в них как в человека.
Я нашла свою новую тему не сразу. Как-то раз, проезжая по Сретенке, из окна автобуса я разглядела церковь XVII века, спрятавшуюся среди домов и заборов. Ее шатровая колокольня раньше стояла прямо на улице. Колокольни уже не было, да и церковь в любой момент могла погибнуть от бомбежек. Чем я могу помочь красоте? Надо скорее зарисовать все, что сохранилось в Москве, подумала я, пусть хоть на бумаге останется. Не подвела меня Сухарева башня, сказала, куда смотреть. Я стала чуть не каждый день ходить по Москве и потихоньку рисовать.
Заново открывала я для себя любимую еще со времен Нижнего, старую русскую архитектуру. В 1943 году, чтобы рисовать на улице, нужно было получать в МОСХе разрешение властей со всеми нужными печатями. Можно было рисовать подробнее, да и листы брать побольше, но бесстрашия не хватало. Исходила все возможные улицы, дальние края, чаще пешком. Моя мастерская, моя натура — улицы, земля, небо и, главное, церкви, древнерусская архитектура — все, что могло погибнуть от бомбежек. Всю войну рисовала Москву, скопилось очень много рисунков, акварельных и гуашевых, на пьющей краску серо-голубой бумаге или картонках.
Расскажу немного об этом времени. 1941 год в Москве — бомбежки, затемнение окон, фонари не горят, на дорогах и тротуарах белые полосы, чтобы ориентироваться в темноте. Еда в городе исчезла, в рыбном магазине только черная икра по 80 рублей кило, а на базаре картошка — тоже 80 рублей кило, но с бою. Оказалось, что есть икру большими порциями очень противно..., но и её скоро не стало. Добывали мороженую картошку и что придется.
По инерции ещё сохранилось хождение в гости, хоть угощение было очень убогое: котлеты из картофельной шелухи на вазелине, пирожное из кофейной гущи, чай с сахарином — но из самовара. От дома нашего друга искусствоведа Е. Гунста расходились в кромешной темноте. Светили лишь звезды на черном небе, большие, близкие, будто наклеенные.
Невиданная ранее красота города без огней с ночным небом. Можно было разглядывать и Млечный Путь, и все созвездия. Только рисовать нельзя.
Эвакуация опустошила город. В нашей коммуналке из 14 комнат и 38 жителей осталось только 4 жилых комнаты, 10 жильцов и кошка.
Рисовать в Москве начала потихоньку, незаметно. Первая церковь — красная, с золотой головкой — была загородная и находилась за Останкиным, заросшим в те годы лесными колокольчиками. Потом осмелела, и пошли улицы, сначала ближайшие, потом дальние. И все пешком! Часто наброски делала вслепую, водя карандашом по картонке в кармане пальто, потом в чужом подъезде дорисовывала по памяти и уже дома завершала дело красками и пером.
Рисовала запоем, каждый день. За два года 1942-1943 собралось много церквей, монастырей, старинных домов, Кремль зарисовала со всех сторон — сизифов труд! За годы рисования на улице очень сильно развилась память, стала вторыми глазами. А чтобы не заучивать наизусть, обязательно делала с натуры кроки».
Я нашла свою новую тему не сразу. Как-то раз, проезжая по Сретенке, из окна автобуса я разглядела церковь XVII века, спрятавшуюся среди домов и заборов. Ее шатровая колокольня раньше стояла прямо на улице. Колокольни уже не было, да и церковь в любой момент могла погибнуть от бомбежек. Чем я могу помочь красоте? Надо скорее зарисовать все, что сохранилось в Москве, подумала я, пусть хоть на бумаге останется. Не подвела меня Сухарева башня, сказала, куда смотреть. Я стала чуть не каждый день ходить по Москве и потихоньку рисовать.
Заново открывала я для себя любимую еще со времен Нижнего, старую русскую архитектуру. В 1943 году, чтобы рисовать на улице, нужно было получать в МОСХе разрешение властей со всеми нужными печатями. Можно было рисовать подробнее, да и листы брать побольше, но бесстрашия не хватало. Исходила все возможные улицы, дальние края, чаще пешком. Моя мастерская, моя натура — улицы, земля, небо и, главное, церкви, древнерусская архитектура — все, что могло погибнуть от бомбежек. Всю войну рисовала Москву, скопилось очень много рисунков, акварельных и гуашевых, на пьющей краску серо-голубой бумаге или картонках.
Расскажу немного об этом времени. 1941 год в Москве — бомбежки, затемнение окон, фонари не горят, на дорогах и тротуарах белые полосы, чтобы ориентироваться в темноте. Еда в городе исчезла, в рыбном магазине только черная икра по 80 рублей кило, а на базаре картошка — тоже 80 рублей кило, но с бою. Оказалось, что есть икру большими порциями очень противно..., но и её скоро не стало. Добывали мороженую картошку и что придется.
По инерции ещё сохранилось хождение в гости, хоть угощение было очень убогое: котлеты из картофельной шелухи на вазелине, пирожное из кофейной гущи, чай с сахарином — но из самовара. От дома нашего друга искусствоведа Е. Гунста расходились в кромешной темноте. Светили лишь звезды на черном небе, большие, близкие, будто наклеенные.
Невиданная ранее красота города без огней с ночным небом. Можно было разглядывать и Млечный Путь, и все созвездия. Только рисовать нельзя.
Эвакуация опустошила город. В нашей коммуналке из 14 комнат и 38 жителей осталось только 4 жилых комнаты, 10 жильцов и кошка.
Рисовать в Москве начала потихоньку, незаметно. Первая церковь — красная, с золотой головкой — была загородная и находилась за Останкиным, заросшим в те годы лесными колокольчиками. Потом осмелела, и пошли улицы, сначала ближайшие, потом дальние. И все пешком! Часто наброски делала вслепую, водя карандашом по картонке в кармане пальто, потом в чужом подъезде дорисовывала по памяти и уже дома завершала дело красками и пером.
Рисовала запоем, каждый день. За два года 1942-1943 собралось много церквей, монастырей, старинных домов, Кремль зарисовала со всех сторон — сизифов труд! За годы рисования на улице очень сильно развилась память, стала вторыми глазами. А чтобы не заучивать наизусть, обязательно делала с натуры кроки».